Диалог в концепции м бахтина. Основные философские идеи М.М. Бахтина. Методология гуманитарных наук

Известный русский филолог и культуролог, один из выдающихся мыслителей ХХ века Михаил Михайлович Бахтин (1895-1975) в своих многочисленных работах, таких как «К философии поступка», «Эстетика словесного творчества», «Вопросы литературы и эстетики», «Проблемы поэтики Достоевского», «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» раскрывает онтологическую всеобщность гуманитарного мышления и определяет свой собственный культурно-антропологический метод, идеалом которого является постижение диалогических смыслов. Направление, созданное М.М. Бахтиным, – это эстетико-герменевтический подход к явлениям культуры.

Для него понять то или иное явление, значит увидеть мир как незамкнутое, открытое, незавершенное, как двухголосное и многоголосное единство целого, каждый элемент которого жив и значим не сам по себе, а своею причастностью тому, что делает его живым и значимым. Ученого интересуют иерархические миры культуры; объекты его исследований – готовый опыт художественной символики, незавершенные эстетические репрезентации человечности, онтология творческого дерзания, говорящее и выразительное бытие.

В концепции культуры М.М. Бахтина особое место занимают оригинальные понятия «диалогичность», «монологичность», «полифония», «карнавальность», «хронотроп», «большое» и «малое» время и ряд других. Особое место он отводит диалогу, предполагающему наличие в культуре ценностно-смыслового ядра, вокруг которого располагается множество соприкасающихся с ним тональностей. Он ставит задачу – построить гуманитарную концепцию мышления в диалоге как особого «речевого жанра», постоянно преступающего собственные пределы ради общения с другими жанрами и формами построения целого. Такое мышление имеет дело только с текстом как с истоком мировой культуры и вместе с тем ориентировано на смысл вне текста, заключенный в личности и поступках автора. «Итогом» такого мышления является смысловое общение, возможное не в ситуации оценки или суждения, а в ситуации субъект-субъектных отношений. В таком (ос)мысленном общении на основе текста, участники которого могут находиться на «тысячи лет» друг от друга, общение происходит «здесь и сейчас», одновременно.

Коренным отличием концепции культуры М.М. Бахтина от всех других является введение понятия «диалог», неотъемлемо от идеи ответственности и ответного равного слова. Культура для него совершается в глубинах сознания субъекта культуры, являясь основанием для его постоянного внутреннего самоизменения и выражая себя в произведениях-объектах. Без творческого акта, без выброса вовне творческой энергии она существовать не может. Это – одна из принципиальных его размолвок с Н.А. Бердяевым.

М.М. Бахтин исследует предмет, с которым имеет дело художник-творец, непосредственное связанный с делом культуры. «Х у д о ж н и к и м е е т д е л о т о л ь к о с о с л о в а м и, и б о т о л ь к о с л о в а с у т ь н е ч т о о п р е- д е л е н н о е и б е с с п о р н о н а л и ч н о е в п р о и з в е д е н и и» 211 . Суть заключается именно в том, что именно понимать под «словами»: грамматически и логически правильные конструкции, материальные комбинации, психические переживания или христианский догмат, по которому мир был сотворен согласно Слову. Но в этих случаях произведенный объект – это объект науки и «как объективное предметное единство не имеет автора-творца» 212 или предмет религиозного переживания. Произведение культуры предполагает иное понимание слова.

По мнению М.М. Бахтина, творческий субъект должен «ж и в о ч у в с т в о -в а т ь с в о е с о з и д а ю щ е е п р е д м е т д в и ж е н и е», «притом не только в первичном творчестве, не только при собственном исполнении, но и при созерцании художественного произведения» 213 . Ибо художественное произведение изначально творится в расчете на слушателя (зрителя), на его субъективную активность, т.е. изначально в строительстве произведения лицом к лицу стоят два субъекта, вступающие в отношения не столько с объектом (книгой, картиной), сколько друг с другом. Субъект-автор предполагает субъекта-читателя (зрителя), улавливая смысл его вопросов и толкований. Так же и читатель-зритель, поставивший перед собой проблему понимания произведения, переосмысляет собственные позиции, постигая конкретность произведения, его уникальность, чутко воспроизводя концепцию автора. Или, говоря словами М.М. Бахтина, «я д о л ж е н п е р е ж и т ь с е б я в и з в е с т н о й с т е п е -н и т в о р ц о м ф о р м ы, ч т о б ы в о о б щ е о с у щ е с т в и т ь х у д о ж е- с т в е н н о – з н а ч и м у ю ф о р м у к а к т а к о в у ю» 214 .

Мыслитель делает новый акцент – на преображающую духовную роль формы в произведениях культуры, которую Н.А. Бердяев не принимает, а П.А. Флоренский напрямую сопоставляет со святой формой. Чтобы это преображение произошло, утверждает М.М. Бахтин, – «нужно войти т в о р ц о м в в и д и м о е, с л ы ш и м о е, п р о и з н о с и м о е и тем самым преодолеть материальный внетворчески-определенный характер формы, ее внешность: она перестает быть вне нас как воспринятый и познавательно упорядоченный материал, становится выражением ценностной активности, проникающей в содержание и претворяющей его. Так, при чтении или слушании поэтического произведения я не оставляю его вне себя, как высказывание другого, которое нужно просто услышать и значение которого… нужно просто понять; но я в известной степени делаю его своим собственным высказыванием о другом, усвояю себе ритм, интонацию, артикуляционное напряжение, внутреннюю жестикуляцию… как адекватное выражение моего собственного ценностного отношения к содержанию… Я становлюсь активным в форме и формою занимаю ценностную позицию вне содержания – к познавательно-поэтической направленности » 215 .

звуковую форму слова;

вещественное значение слова;

словесные связи;

интонационный, эмоционально-волевой аспект, выражающий многообразие ценностных отношений говорящего, и

чувство словесной активности, необходимой для порождения значащего звука, куда включается вся внутренняя устремленность личности с ее жестами, мимикой, артикуляцией, с высказыванием смысловой позиции.

Предметное, вещественное значение слова, в котором, согласно Н.А. Бердяеву, замораживается смысл, М.М. Бахтиным преображается в «художественно-творческую форму», обволакиваясь «чувством а к т и в н о с т и в ы б о р а з н а ч е н и я, своеобразным ч у в с т в о м с м ы с л о в о й и н н и- ц и а т и в н о с т и с у б ъ е к т а – т в о р ц а» 216 . Такая художественно-творящая форма оформляет и самого человека, и мир как мир человека, субъективируя его ритмом, экспрессией, движением души, выразившимся в высказывании, в речи, ибо только речь, а не язык вообще, индивидуальна и обладает стилевым своеобразием, выявляя «персональный характер» произведения.

М.М. Бахтин обнаруживает моменты преображения истории в культуру – через речь субъекта, через взаимодействие смыслов речи, актуализированных в «вопрос-ответ-вопросных ситуациях», т.е. через отношения автора и читателя (зрителя, слушателя), осуществляющиеся сквозь произведение. Форма произведения и является границей культурных областей. Вся культура подтягивается к границам, сосредотачивается на них, поскольку «внутренней территории у культурной области нет: она вся расположена на границах, границы проходят повсюду, через каждый момент ее… Каждый культурный акт существенно живет на границах: в этом его серьезность и значительность; отвлеченный от границ, он теряет почву, становится пустым, заносчивым, вырождается и умирает» 217 .

На границах осуществляются отношения между высказываниями, сопоставленными друг с другом и преобразующими друг друга при творческой реакции на другой смысл. Именно такие отношения мыслитель и называет диалогическими.

Диалог у М.М. Бахтина – это не средство, а самоцель. Он имеет силу и значение всеобщности, имманентно присущей человеческому сознанию, отражает целостные личностные позиции, выраженные одновременно в едином пространстве текста. С этим и связано понятие «хронотоп». «Быть – значит общаться диалогически. Когда диалог кончается – все кончается. Поэтому диалог в сущности не может и не должен кончиться» 218 . В речь погружены и в речи трансформируются культурные идеи, не обобщаясь ею, а общаясь внутри речевого жанра. Речь, таким образом, является местом преображения говорящего и слушающего. В общении и ради общения постоянно разламываются рамки слова-термина, слова-знака, слова-понятия.

Культура – многоплановое событие: как факт она принадлежит истории, как идея – умозрению, сверхвременному, но как смысл она может осуществляться только сейчас, в настоящем (с проекцией в будущее), в вопрос-ответ-вопросной ситуации, где смысл только тогда и смысл, когда он подпирается и детерминируется другим смыслом.

Понимание каждой культуры как субъекта, как одного из участников диалога по «последним вопросам человеческого бытия», – такого участника, который в общении с иными образами культуры обнаруживает и впервые формирует свои новые смыслы и формы – такое понимание сводит воедино все определения диалога как всеобщей сути гуманитарного мышления.

Анализ М.М. Бахтиным идеи произведения как результата авторского труда в противовес идее текста, с которого, по мнению исследователя, только начинается читательский труд, представляется весьма насущным. Именно с его именем связано введение вектора «от текста к произведению» и осознание важности общения автора и читателя, диалогичности действующих героев литературных произведений и идеи диалога в современной культуре.

М.М. Бахтин и его труды

Михаил Михайлович Бахтин ($1895-1975$) является одной из ключевых фигур в философии советского периода. Таковым его делает то, что он не занимается напрямую марксистской философией, но его интересуют, в первую очередь, вопросы литературоведения, искусствоведения, философии религии и др.

В $1946$ году Бахтин защитил кандидатскую диссертацию. Ее тема касалась вопросов творчества Ф. Рабле. Впоследствии он пишет работу под названием «Проблемы поэтики Достоевского», где он говорит о диалоге как принципе философии.

В поздний период своего творчества он занимается философским осмыслением проблем гуманитарных наук. Здесь из под пера мыслителя выходят:

«Вопросы литературы и эстетики»,
«Эстетика словесного творчества».

Предпосылки и влияния

Замечание 1

Понятие диалога в философии М.М. Бахтина является ключевым; исходя из него, строится его программа анализа в целом гуманитаристики.

Предпосылкой к формированию философии стало воспитание Бахтина под началом русского философа А.И. Введенского, последователя И. Канта. Проблема «я» и «другого» Введенского интересовала. Этот интерес связан с гносеологией, точнее с попытками преодоления разрыва между субъектом и объектом.

Взаимоотношения «я» и «другого» в рамках философии Бахтина строится с точки зрения этики и эстетики. В связи с этим материалом для анализа мыслитель выбирает проблематику обыденного.

Концепция диалога Бахтина отличается от аналогичных как зарубежных, так и отечественных. Философ-экзистенциалист М. Бубер различает отношение Я-Ты (диалог) и отношение Я-Оно (монолог). В.С. Библер, последователь Бахтина, в большей степени рассуждает о диалоге культур, философских парадигм.

Философия диалога

Разговор о философии диалога Бахтина стоит начинать с трех ключевых понятий:

«Вненаходимость» - понятие, которое отражает уникальность положения участников диалога.
«Не-алиби в бытии» - этой категорией Бахтин передает ответственность находящего в диалоге человека; диалог здесь является своего рода поступком.
Ситуация границы – мыслитель считает, что всякий диалог, будь то между людей или между культурами, ведется в положении на границы между «Я» и «Другой».

Исходя из этих категорий, Бахтин описывает взаимоотношение «Я» и «Другого». По мнению мыслителя, «Другой» существует до «Я». «Я» появляется и раскрывается только со встречей с «Другим». В понимании «Другого» Бахтиным можно заметить религиозную подоснову, в связи с которой «Другой» соотносится с Богом.

Взаимодействие «Я» и «Другого» происходит с привлечением категории поступка. Человек, обращаясь к Другому, совершает поступок. При этом ценность «я» человека равноценна ценности «Другого». Бахтин различает мир жизни и мир культуры. Мир жизни представляет собой единственность и неповторимость человеческого «Я», а мир культуры – единственность смысла в нем содержащегося.

На практике указанный поступок оформляется в слово, направленное к Другому. Поступок выражается в диалоге «Я» и «Другого». По большому счету, их взаимодействие основывается на тексте, а следовательно и законах его существования.

Методология гуманитарных наук

Понимание связи «Я» и «Другого» как текста проводит Бахтина к решению вопроса о статусе гуманитарного знания и процесса его получения. В этом смысле мыслитель не создает развернутой гносеологической концепции гуманитарных наук. Он осуществляет своего рода подходы к этой проблематике.

Что есть гуманитарное знание? Нижний его предел – познание вещи, верхний – встреча с Богом; в выявленном промежутке оно и располагается. Предмет гуманитарного познания – это говорящее, обладающее смыслами бытие.

Замечание 2

В поздний этап своего творчества Бахтин определяет гуманитарные науки как род знания о человеке в специфичности его природы. Для гуманитаристики характерна категория понимания. Через понимание текста можно понять внутренний мир автора, иными словами, природу бытия человека. В трактовке мыслителя понимание – это превращение «чужого» в «свое», взгляд с точки зрения Другого.

М.М. Бахтин и его труды

«Вопросы литературы и эстетики»,
«Эстетика словесного творчества».

Предпосылки и влияния

Замечание 1

Философия диалога

Разговор о философии диалога Бахтина стоит начинать с трех ключевых понятий:

«Вненаходимость» - понятие, которое отражает уникальность положения участников диалога.
«Не-алиби в бытии» - этой категорией Бахтин передает ответственность находящего в диалоге человека; диалог здесь является своего рода поступком.
Ситуация границы – мыслитель считает, что всякий диалог, будь то между людей или между культурами, ведется в положении на границы между «Я» и «Другой».

Методология гуманитарных наук

Замечание 2

У Бахтина на самом деле и не диалог вовсе, а дискуссия, диалогу другой не требуется, а дискуссия как известно исключает вечное продолжение, поэтому неувязочка получается. И постмодернизм не диалогом вовсе занимался, а интерес к тексту как самостоятельной структуре имел, и где нет никакой надобности в другом. Эткинд хорош как бытописатель и исследователь бесполого, но Бахтина приписать к постмодернизму уже ни к чему. Коммунизм и постмодернизм антиподы, как внешнее и внутреннее, а влияния коммунистического тренда в СССР никто избежать не сумел, и до сих пор. И почему постмодернизм в России даже сейчас ещё метят чуть ли не как бесовское наваждение (Дугин и прочие), что не случайно.

Вероятно, общение с братом носило тот вопрошающий, провоцирующий и возражающий характер, который стал для Михаила Бахтина образцом подлинного диалога.
Диалог не завершим по определению. Но братьев разлучила история. Проблема, которая занимала Бахтина в течение всей его творческой жизни, — это проблема отношения я и другого. Для русской или, может быть вернее в данном случае сказать, восточно-европейской мысли эта проблема была не новой. Свои варианты ее решения, иудаистский и православный, предлагали, например, М. Бубер и А. А. Ухтомский. Эта проблема станет ключевой для западной гуманитарной науки последней трети столетия; она составит одну из основных тем того ее направления, которое известно как постмодернизм. Некоторые общие для постмодернизма идеи Бахтину удалось сформулировать раньше и точнее его западных коллег. Главное слово в текстах Бахтина — диалог. Бахтин придал диалогу и диалогизму значение общегуманитарной идеи, одновременно описывающей человеческую реальность и предписывающей определенный подход к этой реальности. Его дискурс весь разивается в противопоставлении монологизму традиционной науки.
„Одно дело активность в отношении мертвой вещи, безгласного материала, который можно лепить и формировать как угодно, и другое — активность в отношении чужого живого и полноправного сознания". „Не анализ сознания в форме единого и единственного «я», а анализ именно взаимодействий многих сознаний, — не многих людей в свете одного сознания, а именно многих равноправных и полноценных сознаний". „Не то, что происходит внутри, а то, что происходит на границе своего и чужого сознания, на пороге". „Не другой человек, остающийся предметом моего сознания, а другое полноправное сознание, стоящее рядом с моим и в отношении к которому мое собственное сознание только и может существовать".
Любое высказывание о человеке, сделанное другим, в принципе недостаточно и дефектно. Любой анализ, интерпретация и оценка являются лишь „овнешняющим заочным определением". Свободный акт самосознания, выраженный в слове, представляет для Бахтина самую достоверную, а вероятно, даже и единственно допустимую форму высказывания. „Правда о человеке в чужих устах... становится унижающей и омертвляющей его ложью".
Пожалуй, никто до Бахтина не формулировал эту позицию с такой настойчивостью. Она прямо противоположна куда более распространенной в нашем веке аналитической позиции, столь ясно выраженной Фрейдом: правда о человеке недоступна ему самому, потому что он независимо от своего желания становится жертвой самообмана. Узнать эту правду может только другой человек при соблюдении ряда жестких условий.
Правда о человеке, какой её видит психоанализ, есть объективное описание его бессознательного, развенчивающее иллюзии самосознания. Бессознательное не может быть переведено в сознание внутри индивида; этот контур необходимо включает в себя другого человека. Только он в зависимости от своих целей и способностей может приблизить сознание к бессознательному, к чему стремится психоаналитик, а может и отдалить его, что делают плохие родители. В истории психоанализа существует длинная традиция доказательств того, что самоанализ невозможен. И когда Фрейд сам анализировал свои сны, то единственным оправданием этому служило отсутствие коллеги, у которого мог бы консультироваться первый аналитик. В отношении же своих последователей Фрейд был тем Другим, который замечал ошибки их самосознания и был вправе их корректировать.
Для Бахтина, наоборот, внутренняя точка зрения имеет принципиальные преимущества перед внешней: „в человеке всегда есть что-то, что только сам он может открыть в свободном акте самосознания и слова". Человек с его самосознанием ни в коем случае не одинок: „смотря внутрь себя, он смотрит в глаза другому или глазами другого". Но в мире Бахтина человек бывает только субъектом, всякие попытки рассматривать человека как объект он активно и жестко отрицает. „Подлинная жизнь личности доступна только диалогическому проникновению в нее, которому она сама ответно и свободно раскрывает себя". В таком диалоге человек „никогда не совпадает с самим собой. К нему нельзя применить формулу тождества: „А есть А".
Доведенная до своего конца, эта позиция отрицает полезность, достоверность и этическую допустимость любых извне объясняющих человека конструкций. И, пожалуй, любой логики, в которой всегда А=А. Если валидны только данные самосознания, то как быть с бессознательным, которое по определению не дано самосознанию? Достоевскому, любимому герою Бахтина, многие, начиная с Фрейда, приписывали особый интерес к бессознательному. Бахтин, наоборот, не склонен придавать бессознательному какое-либо значение. Для него любое описание бессознательного — монологическое „чужое слово", а человек „всегда стремится разбить завершающую и как бы умертвляющую его оправу чужих слов о нем".
Психоаналитику здесь, естественно, приходит в голову идея сопротивления.

Автор „Фрейдизма" определяет сознание как „комментарий, который всякий взрослый человек прилагает к каждому своему поступку". Основной запас аналогии эти люди, бывшие свидетели окончательной победы марксизма, находили в механизмах гипнотизирующей их социальной действительности. Психика — это идеология; психические механизмы представляют собой пересаженные внутрь человека идеологические инструменты. Идеология бывает официальная и неофициальная, или житейская; любой советский человек знает разницу между ними. Фрейдовское бессознательное легче понять, если назвать его „неофициальным сознанием"; внутри человека оно занимает примерно то же положение существующей, но не признанной реальности, что неофициальные поэты, философы, художники (вспомним „Козлиную песнь"!) занимали внутри сталинского государства. Аналогия интересная и понятная, по-новому трактующая ключевую советскую проблему двоемыслия. Но либо не додумав, либо, наоборот, слишком хорошо продумав возможные ее следствия, автор выбирает чрезвычайно жесткий и односторонний путь ее разработки. „Мышление вне установки на возможное выражение... — не существует". „Переживание... существует только в знакомом материале". „Знакомым материалом психики по существу является слово — внутренняя речь". „Социальная среда дала человеку слова... социальная же среда перестает определять и контролировать словесные реакции на протяжении всей его жизни"; “ все словесное в поведении человека... принадлежит не ему, а его социальному окружению", пишет автор „Марксизма философии языка". Во „Фрейдизме" основная проблема анализа — отношения сознания и бессознательного — трактовалась все же более сложно, как „конфликты между внутреннею и внешнею речью и между различными пластами внутренней речи".
И вместе с тем эта попытка преодоления психоанализа, предпринимавшаяся потом в других, наверняка принадлежащих Бахтину работах, содержит в себе предсказание одного из основных направлений развития, которое получит психоанализ во второй половине XX века. В ряде положений своей критики Бахтин оказался парадоксально близок к концепции Жака Лакана, его семантической интерпретации психоанализа. В противоположность Бахтину Лакан уверен как в существовании бессознательного, так и в праве другого на толкование его содержания. Но подобно Бахтину Лакан стремится представить бессознательное по аналогии с более понятной человеку реальностью. Для Лакана эта реальность — язык. Бессознательное структурировано как язык, формулирует он главную свою аксиому. Психоанализ имеет единственный инструмент: слово. А каждое слово рассчитано на ответ, даже если ответом этим является молчание.
Бахтин и Волошинов писали примерно то же. Вообще „слово — как бы «сценарий» того ближайшего общения, в котором оно родилось", и в частности, „все словесные высказывания пациента... являются такими сценариями прежде всего того ближайшего маленького социального события, в котором они родились, — психоаналитического сеанса". Фрейдовское „бессознательное", считают они, противостоит не сознанию пациента, а сознанию врача, как „сопротивление". Профессиональный подход Бахтина и его круга к слову, складывавшийся (в этом тоже можно усмотреть аналогию с путем Лакана) посредством усвоения и преодоления раннего русского структурализма (так называемой „формальной школы"), заключался в понимании целостного, адресованного от „я" к другому, словесного высказывания как минимальной коммуникативной единицы. Довольно близко подойдя здесь к семантическим формулировкам Лакана, Бахтин и Волошинов идут от них в другую сторону: их собственная социальная ситуация, „сценарием" которой тоже должно было стать их слово, была все же совершенно иной.
И психоанализ, и формализм, признающие неосознаваемую человеком законосообразность его чувств и дел, оба накладывали ограничения на саму возможность преобразования человека. От этих ограничений следовало избавиться. Нужна была новая теория сознания, если можно назвать теорией нечто, не признающее никаких законов, Бахтин дал тогда один из ее вариантов, теорию идеологии. Позже А. Н. Леонтьев найдет другой вариант, который установится в советской психологии на десятилетия — теорию деятельности.
Перефразируя Лакана, можно сказать, что для Бахтина и его круга сознание было структурировано как идеология. Представление сознания (и бессознательного) как идеологии отдавало их в распоряжение идеологического контроля. Поскольку „самосознание всегда словесно, всегда сводится к подысканию определенного словесного комплекса" — постольку „всякое осознание себя... есть подведение себя под какую-нибудь социальную норму, социальную оценку, есть, так сказать, обобществление себя и своего поступка". Опыт Лакана показывает, что из данной предпосылки вовсе не обязательно вытекает данное следствие; семантическая трактовка „я" совместима с индивидуализмом, она поднимает проблематику Другого и Большого другого (общества), но не обязана растворять в них индивидуальное эго.
Волошинов придавал обобществлению сознания более радикальный смысл, чем соотнесенность я и другого; „осознавая себя, я пытаюсь взглянуть на себя глазами другого человека, другого представителя моей социальной группы, моего класса". Постепенность этого словесного перехода (другой-группа-класс) моделирует попытку плавно перейти от рассуждения, вполне приемлемого для цивилизованного европейского индивидуализма, к рассуждению в духе радикального марксизма. Сам же Бахтин шел с течением десятилетий в противоположную сторону.
Философ у зеркала
Простое „идеологическое" решение проблемы отношений эго к Большому обществу — проблемы, к которой послефрейдовская мысль, и в частности Лакан, будет возвращаться бесконечно, — сегодня вряд ли актуально. Но свежо и содержательно выглядит анализ второй классической проблемы — отношений „я" и другого.
По Бахтину, „важнейшие акты, конституирующие самосознание, определяются отношением к другому сознанию", но в то же время механизмы самосознания и сознания другого принципиально различны. Сознание существует в двух формах — „я" и „другого", и переход от одной формы к иной влечет за собой резкие изменения его содержания. Открытие „другого" Бахтин приписывает Достоевскому (именно у него „раскрылась роль другого, в свете которого только и может строиться всякое слово о себе самом").
Главный интерес для самого Бахтина состоял в том, чтобы показать на материале Достоевского глубину трансформаций, которые претерпевает образ человека при переходе от внешней точки зрения к внутренней или наоборот, — трансформаций не столько структурных, сколько содержательных, психологических и даже идеологических. „Достоевский обладал исключительно зорким глазом и чутким ухом, чтобы увидеть и услышать эту напряженную борьбу «я» и «другого» в каждом внешнем выявлении человека (в каждом лице, жесте, слове)".
Если для Лакана прообразом универсального человеческого отношения „я — другой" является отношение аналитика и пациента, то для Бахтина таким прообразом, динамика которого ему более понятна, чем любые иные человеческие дела, является отношение автора литературного произведения и его героев. Автор (например, Достоевский) — я; герой (например, Раскольников) для автора — другой. Мир автора населен героями, и через них, хотя и не только через них, автор выражает все, что хочет сказать. С другой стороны, литературные герои по воле автора, но одновременно и по своей воле вступают друг с другом в нелитературные отношения; Раскольников и его жертва-старуха, Раскольников и проститутка, Раскольников и следователь. Рассказывая все это, автор показывает героя так, как „я" видят другие; но во множестве случаев он помещает „я" внутрь своего героя, и тогда один из них становится „я", а другой оказывается Другим уже не для автора, а для героя.
Принципиальный аргумент Бахтина здесь — диалогизм „я" и другого, различие механизмов их бытия и необратимость этих позиций в рамках человеческой жизни. Другие концепции человека монологичны, они обосновывают приоритет одной из двух позиций, которая выдается за позицию человека вообще; это либо теория „я", либо теория „другого". Вся психология, претендующая на то, чтобы быть научной, попадает в эту последнюю категорию. Бахтин, конечно, не согласился бы с известной формулировкой Фрейда из его работы „Я и Оно", согласно которой часть „я", причем и самое глубокое, и самое высокое в „я", может быть бессознательной. Любые рассуждения о бессознательном для Бахтина — воплощение точки зрения другого, который извне и монологически описывает жизнь „я". „При монологическом подходе... «другой» всецело остается только объектом сознания, а не другим сознанием". „Я" для Бахтина — все, в чем человек находит и ощущает себя; все, за что он отвечает.
Различия позиций „я" и другого начинаются с восприятия наружности, „Я" не видит своей внешности, на это способен только другой. Здесь Бахтин обращается к образу зеркала, который он использует множество раз, как и Лакан, но с несколько иной целью: зеркало для Бахтина — механическое и иллюзорное средство снять противоположность „я" и другого. В эту возможность он категорически не верит. Неестественное выражение лица человека, смотрящего на себя в зеркало, является для Бахтина доказательством того, что нельзя найти середину между противоположностями „я" и другого. И в самом деле, для философа, для которого „быть — значит быть для другого и через него — для себя", Нарцисс не составляет проблемы; его просто нет, не существует. Для Лакана же зеркало — символ самопознания, и встреча с ним — важнейший момент в жизни человека.
И для Лакана, и для Бахтина зеркало — реальность, с фактической своей стороны понимаемая одинаково как медиатор оппозиции „я" и другого: смотрясь в зеркало, человек узнает себя вовне, видит себя как другого или так, как его видят другие. Но относятся Лакан и Бахтин к зеркалу по-разному: для Лакана „стадия зеркала", когда ребенок начинает узнавать себя в своем отражении и называет себя „я",— кульминационный момент и переломный пункт его развития. Для Бахтина же зеркало искусственно преодолевает противоположность „я" и другого, но терпит поражение и лишь смазывает их различия. Действительным посредником между „я" и другим для Бахтина является только живой процесс диалога.
Нигде не различая мысль и чувство, мысль и действие, Бахтин оперирует целостной категорией переживания. Переживание — это „след смысла в бытии", оно существует как таковое лишь на пороге перехода от „я" к другому, совершаемому внутри человека. Нарцисс, который все время играет роль другого по отношению к себе, так же противоестествен, так же нарушает нормальный ход вещей, как и психолог, пытающийся сделать из другого объект. „Достоевский категорически отрицает, что он психолог... Он видел в ней (психологии) лишь унижающее человека овеществление его души", — пишет Бахтин, как всегда, связывая с Достоевским свои собственные мысли-чувства. Но и любое переживание (в том смысле, в котором человек говорит: „Я чувствую...") включает в себя момент самонаблюдения и потому, считает Бахтин, включает в себя точку зрения другого: человек как бы смотрит в зеркало на свое внутреннее состояние, „Я переживаю предмет своего страха как страшный, предмет своей любви как любимый; чтобы пережить страх или любовь как таковые, я должен стать другим по отношению к себе самому". Переживание должно анализироваться на границе „я" и другого, как взаимодействие „я" и другого, причем „другой" здесь — не Другой Лакана и, тем более, не обобщенный другой Джона Г. Мида, а рефлексивная позиция, определяемая внешней точкой зрения по отношению к субъекту. Анализ Бахтина все время показывает систематические различия в феноменологических картинах „я" и „другого". „Другой мне всегда противостоит как объект, его внешний образ — в пространстве, его внутренняя жизнь — во времени". А действующее „я" существует, по Бахтину, вне пространства-времени; его единство поддерживается категориями смысла и ответственности.
В конце жизни Бахтин настойчиво применял эти ранние свои представления к анализу смерти. Смерть связана с Другим. Констатация смерти всегда есть „привилегия другого". „Смерть не может быть фактом самого сознания... Начало и конец, рождение и смерть имеют человек, жизнь, судьба, но не сознание... Начало и конец лежат в объективном... мире для других, а не для самого сознания... Смерти же изнутри, то есть осознанной своей смерти, не существует ни для кого".
Итак, „чужие сознания нельзя созерцать, анализировать, определять, как объекты, как вещи — с ними можно только диалогически общаться". Диалог равнозначен жизни, он потенциально бесконечен, он вечный двигатель, он самоценен и самодостаточен. „Все — средства, диалог — цель. Один голос ничего не кончает и ничего не разрешает. Два голоса — минимум жизни, минимум бытия". И „когда диалог кончается, все кончается". Реальный Бахтин жил в подлинно ницшеанском мире, перенасыщенном социальной практикой. Идея осуществлялась в этом мире непосредственно, без всяких сложностей и парадоксов, а сопротивление преодолевалось силой. В этих условиях диалогизм Бахтина воспринимался более всего как философская реакция на этот мир, сопротивление ему или, точнее, противостояние. Он увидел точно: „единство сознания, подменяющее единство бытия, неизбежно превращается в единство одного сознания".
Но не стоит забывать случай Николая Бахтина, так и не создавшего в комфортной и ясной атмосфере Кембриджа ничего равноценного тому, что сумел сделать его брат в советской нищете и страхе. В соответствии с бахтинской логикой диалога ни на один из вопросов, которые встают здесь перед нами, мы так и не получаем окончательного ответа.